— Ты, ежели что, можешь вон из крана-то наливать, — она кивнула на торчащую в углу палаты эмалированную раковину, которую я раньше не приметила из-за спинки кровати и висящего на ней полотенца, — вода у нас хор о ша, чистая. А ежли не сможешь встать — от, кнопочку нажми, я прибегу!
Над кроватью выдавался из стены небольшой молочно-белый кругляш толщиной в палец, посредине из него выпирал круглешок поменьше, уже чёрный (сама кнопка), выше висела табличка с непонятными мне буквами.
— Через два часа ужин будет. Уж настраивайся, покушать надо! — наставительно завершила разговор тётя Таня и бодро исчезла за дверью. Я слышала, как она из коридора удивлённо сообщала кому-то, что «нога-то расходилась!» и что «соврал, поди, прогноз-то — не будет в ночь дождя, а то бы все суставы уж повыкрутило!»
Меня всё происходящее немного успокоило. Меня не собираются превращать в овощ, беспрестанно накачивая лекарствами — уже хорошо. Доктор будет только завтра — тоже неплохо, есть ещё время разобраться… хоть с чем-нибудь разобраться.
САМОЛЕЧЕНИЕ, ТРЕВОЖНЫЕ МЫСЛИ И ПОЛЕЗНЫЕ КАРТИНКИ
Я немного полежала и насмелилась попытаться встать. Очень хотелось умыться. И неплохо было бы выяснить, где здесь туалет, через некоторое время это станет критичным. Надеюсь, на улицу брести не придётся. Я немного постояла, придерживаясь за изогнутую металлическую спинку кровати… и начала на чём свет стоит себя ругать.
Нет, ну надо так, а… Не иначе, это отупляющие последствия укола! Надо приложить все усилия, чтобы больше меня этой дрянью не кололи! Вы подумайте: медсестру я догадалась магией обработать — сбросила лишнее. А себя — нет! Раззява, а…
Я села у изножья кровати и прикрыла глаза. Так… Общая исцеляющая волна… Теперь смотрим на своё ментальное поле, находим отражение физического плана — и «штукатурим» тёмные места. Дырок, которые нужно было бы конкретно латать, хвала высшим сферам, не наблюдалось.
Ну, вот! Даже цвета как будто ярче стали! От слабости и головокружения остались разве что бледные воспоминания. Я решила обуться и нашла под кроватью… войлочные тапочки. Моих туфель нигде не было, так же как и платья. Кто-то переодел меня в больничную сорочку из белого ситца в бледно-голубой застиранный цветочек. Надеюсь, это была женщина. Пусть тётя Таня хоть вот эта. Буду думать так, мне спокойнее.
Этот больничный наряд едва прикрывал колени и более всего походил на простую ночную рубашку, безо всяких там рюшей и кружавчиков. Зеркала в палате отсутствовали — так же, как и прочие лишние предметы — посмотреться было некуда. Да и вообще вся обстановка отличалась предельной скромностью.
Комната была узкой и при этом довольно высокой. Ощущения это рождало… странные. Почти всю ширину одной узкой стенки занимало окно (зарешёченное, кстати, изнутри и закрашенное снизу краской на две трети от высоты). Напротив — почти настолько же широкая дверь, рассчитанная, должно быть, на каталки для лежачих. Верхняя половина стен побелена извёсткой, всё остальное покрашено нежно-зелёным цветом. Над окном висела небольшая, трудно различимая снизу картинка.
Рядом с раковиной наличествовала ещё одна дверь, узкая, за которой оказался крошечный туалет (хвала небесным сферам, не придётся на улицу носиться!) и ещё более крошечный душ с поддончиком — вообще шикарно! Я подумала, что неплохо было бы и голову помыть, избавиться от запаха башенной гари… и замерла от этой мысли. А ведь подумают, что я с какого-то пожара. Или угорела до одури.
По пожару, ясное дело, не найдут. А если придумать что-нибудь про дом с плохой печкой? Опять же начнут по адресу искать… Адрес забыть? Снова нескладуха получается. Или уж стоять на своём — полная амнезия?
Я умылась, прополоскала рот и предавалась сумбурным безрадостным мыслям, пока по коридору не загрохотала тележка и в дверном проёме с криком «у-у-у-жи-и-ин!» не нарисовалась полноватая раздатчица, щедро одарившая меня макаронами с котлетой, сладким чаем и двумя кусками хлеба, к которым прилагался кубик масла. Посуда была образцово чистая, но до безобразия простая: миска, кружка, ложка — всё алюминиевое.
Голодный с утра организм еде обрадовался и проглотил всё в пять минут.
Я посидела ещё с четверть часа, словила бодрячка и поняла, что если меня оставят в этой палате на ночь одну (мало ли, уснёт медсестра, не услышит звонок, если он вообще работает), то к утру меня переполнит маной критически. Надо с этим что-то решать.
И когда через пятнадцать минут ещё одна девушка пришла за тарелками, я просила:
— Извините, а нельзя ли попросить карандаш и бумагу?
Девушка посмотрела на меня слегка подозрительно (я потом поняла, почему — тут же через одну остро-психические лежали, мало ли что им в голову взбрендит):
— Я скажу медсестре. Не знаю…
Тётя Таня явилась быстро:
— Тебе, чтоль, бумагу надоть? Зачем это?
Ответ у меня был заготовлен. Шитый белыми нитками, но уж какой есть.
— Знаете, у меня такое чувство, что я могу что-то вспомнить про себя. Если порисую.
Тётя Таня уставилась на меня, уперев руки в бока, словно я говорящая кошка. Пожевала губами.
— Ладно, Пал Валерьичу позвоню. Что скажет-то? Но — если дозвонюсь.
Неизвестно, как далеко располагалось то заветное место, из которого можно было позвонить всевластному доктору, но через четверть часа тётя Таня явилась с тоненькой пачкой листочков, карандашом и пластмассовым подносом.
— На-ка, держи. И поднос бери, на чём рисовать-то будешь?
Действительно, ни стола, ни табуретки в комнате не предполагалось.
— Спасибо!
Тётя Таня постояла секунд пять, словно ожидая увидеть какие-нибудь странные и не укладывающиеся в понятия нормальности действия с бумагой. Я смотрела на неё.
— Ладно, рисуй! Если что, — она выразительно подняла брови и показала пальцем на кнопку звонка, — меня зови. Приду.
Прежде чем сесть за рисование, я сходила в душ, воспользовавшись небольшим кусочком выданного мне серого мыла. На три раза промыла голову (если честно, экспериментировать с магической очисткой волос я опасалась, после одного неприятного случая в детстве…).
Жить стало немного легче.
Больница погружалась в дремотный вечер. Из-за тонкой двери палаты время от времени доносились звуки: где-то далеко гремели баки — это, наверное, буфетчицы (или как они здесь называются) мыли посуду, время от времени хлопали двери, иногда шумела в трубах вода.
Вот сравнительно близко закричала высоким голосом, а потом заплакала женщина. В ту сторону торопливо протопали шаги — много. Кто-то взволнованно говорил, просили принести… я не разобрала слово — лекарство, должно быть. Крики успокоились, мимо моей двери прошло несколько переговаривающихся женщин. Потом всё стихло.
Я отмечала всё происходящее краем сознания. Основное моё внимание было поглощено рисунком.
В мире Баграра, который я десять лет считала домом, этому учили в школах: заключение лишней маны в артефакты. Это, наверное, можно было сравнить с заготовками на зиму. Что-то сушат. Что-то солят. А из чего-то делают варенье. В одном больше сохраняется витаминов, в другом меньше, но сохраняется общая суть: всё это остаётся пригодным к употреблению в тот момент, когда подходящего продукта в свежем виде может и не обнаружиться. Вот и с маной примерно то же самое.
Легче всего было заключить магическую энергию в узор, лучше с повторяющимся ритмом. Сколько она там будет храниться — зависело от материалов. Самым надёжным хранилищем маны считались камни. Драгоценные огранённые вмещали много и могли держать энергию веками. Но даже поделочные камешки вроде обточенного кварца или хрустальных бусин надёжно работали десятилетиями. Вязаные узорчатые свитера или салфетки отдавали энергию годами — часто такие штучки дарили как благопожелания или на здоровье. А в случае с бумагой стоило рассчитывать максимум на пару-тройку месяцев. Но мне ведь не столько сохранить нужно, сколько лишнее скинуть? Поэтому я с энтузиазмом взялась за рисование.